Увековечить путём распятия или хотя бы распития

В 2011 году я спросил у Александра Гениса: «Как вы относитесь к открытию в Псковской области музея Сергея Довлатова и как, наш ваш взгляд, сам Довлатов отнёсся бы к открытию музея?». «Я думаю, что Довлатову, конечно, понравилось бы, что его вспоминают в каждом месте, где он был, – ответил автор книги «Довлатов и окрестности». – Я только что был в Таллине, и там организована экскурсия по местам Довлатова. Таллин – очень красивый город, но экскурсия, как вы понимаете, организована совсем не по самым красивым местам...». Не знаю, понравилось бы это Довлатову. Да, это забавно. Музей, памятник, фестивали, фильмы, спектакли, «довлатовские премии»… Однако видно, что словесные уколы, которые делал Довлатов в повести «Заповедник» по отношению к «пушкинистам», сегодня можно запросто отпускать и по отношению к «довлатовцам». Любой культ затмевает личность.

Когда в России в журналах и газетах начали появляться первые публикации Сергея Довлатова, я читал их без особого интереса. На фоне других внезапно появившихся запрещённых или забытых книг они мне казались простенькими. А мне тогда нравилось нечто сложное. Помню, отец мне подарил на день рождения книгу Андрея Белого «Москва» и, странное дело, вот её я читал с интересом. Кроме того, Довлатов не был антисоветчиком. В тот момент для студента исторического факультета это был скорее недостаток. Сегодня Довлатова читают советские и антисоветские читатели – по той причине, что он ничей и, значит, общий. Когда первые произведения Довлатова были в СССР разрешены к публикации, им отводилось место в юмористических рубриках – где-нибудь на 16-й странице «Литературной газеты» или близко к ней. И так продолжалось до того момента, пока в 1993 году не вышел трёхтомник в издательстве «Лимбус-пресс» с иллюстрациями Александра Флоренского. К тому времени я уже знал о том, что думает по поводу Довлатова Иосиф Бродский и был готов посмотреть на Довлатова другими глазами. Прочтение всего трёхтомника разом изменило мой взгляд на творчество Довлатова.

Мода любить Довлатова прошла лет двадцать назад. Мода его ненавидеть (желательно -мешивать с грязью) закончилась лет пять спустя. Затем Довлатов на некоторое время превратился в писателя, которого либо читают, либо не читают. Ситуация нормализовалась. Наверное, Довлатову это бы точно понравилось.

Новый всплеск ненависти возник на волне вновь возникшего дополнительного интереса, вызванного фестивальным бумом. Противники Довлатова почему-то стали противопоставлять его Пушкину, книги которого он очень любил, особенно «Капитанскую дочку». Совсем как в спектакле «Горье» (драматург Валерий Почейкин и режиссёр Юрий Квятковский), показанном в Пскове в 2015 году на «Довлатовфесте». Там есть такой диалог: «Как вы относитесь к конфликту Довлатова и Пушкина?» - «А разве у них был конфликт?».

Довлатов для особо «чувствительных» - всё равно, что Дантес. Явился и нагло заслонил самого Пушкина (довольно унизительное для Пушкина допущение). Главная претензия у них осталась раз и навсегда: Довлатов написал «Заповедник», где без восторга отзывался об экскурсоводах пушкиногорской турбазы («Вдумайтесь, товарищи!.. «Я вас любил так искренне, так нежно…» Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот вдохновенный гимн бескорыстия…»).  Встречных претензий тоже немало. Вокруг довлатовского имени много пошлости и излишнего шума. Владимир Мединский, вручая на поляне в Михайловском осенью 2015 года «довлатовскую премию», сказал: «Довлатов был штатным сотрудником министерства культуры». Довлатов бы точно удивился. А ещё больше бы он удивился, прочитав рассказы, за которые теперь вручают «довлатовскую премию». С Довлатовым происходит то же самое, что со многими другими русскими писателями. Его «огосударствливают», водружают на «постамент» (памятник на улице Рубинштейна в Петербурге, кстати, без постамента). В 2015 году зачем-то во время довлатовского фестиваля «Заповедник» на несколько недель установили возле Псковского кремля огромные буквы «РОССИЯ», демонтированные с разобранной московской гостиницы. В этом году там же устроят дорогую акцию «Россия начинается здесь». Надо сказать спасибо за то, что Довлатова пока не включили посмертно в «Изборский клуб» (национальность мешает?).

Дмитрий Быков, накануне скандального псковского  «Довлатовфеста-2015», опубликовал в журнале «Русский пионер» нашумевшее эссе о Довлатове, в котором  написал, что Сергей Довлатов «легитимизировал и наделил нешуточным самомнением целый класс людей, и людей чрезвычайно противных, шумных». Имеются в виду поклонники Довлатова.

Но дело в том, что нешуточным самомнением обладают и поклонники самого Быкова, как и многие другие поклонники – хоть Сорокина, хоть Прилепина… О Пелевине и говорить нечего. Сразу вспоминается фильм «Бакенбарды», где стенка на стенку идут драться непримиримые фанаты Пушкина и Лермонтова.

Но Быков уверен, что случай Довлатова – особый, и его поклонники, «заслышав критику в адрес своего кумира, немедленно набрасываются на критика с визгом «Это зависть!» или «А ты кто такой?».

Быкову тексты Довлатова не нравятся и кажутся поверхностными, попросту занимательными байками… А культ Довлатова, по его мнению, раздувают люди, которых он называет «суррогатом советской интеллигенции». Быков словно бы не замечает, что распространению произведений Довлатова в России способствовали люди, которых ни при каких обстоятельствах нельзя назвать «суррогатом советской интеллигенции» – Иосиф Бродский, Александр Генис…

Дмитрий Быков приводит целый список ленинградских писателей, которые, по его мнению, намного лучше Довлатова – изобретательнее, отважнее… «Впрочем, - продолжает Быков, всё это, - довольно убедительно изложил Веллер - рассказчик куда более виртуозный, сочинивший, однако, помимо «Легенд Невского проспекта» несколько томов серьёзной новеллистики и три отважных экспериментальных романа. Но Веллер требует от читателя диалога, сотворчества, усилия, - а Довлатова можно почитывать, лежа в гамаке, на верхней полке либо на пляжном полотенце».

Это давний и, в сущности, беспредметный спор. Кому нравятся «Легенды Невского проспекта» и веллеровская «серьёзная» новелистика, тот вряд ли всерьёз проникнется духом довлатовской прозы. Не зря же Довлатов ужасался косноязычию Веллера.

Быкову и таким как Быков кажется, что Довлатов посредственный писатель для посредственностей. И здесь, как всегда, всё упирается в термины. Что такое «посредственность»?

Довлатов действительно сознательно ограничивал себя – не только выбором слов («добровольная епитимья»), но и жанрами. Это, бесспорно, не писатель-новатор. Это не безудержный фантазёр, не изобретатель хитроумных сюжетов… Тому, кому нравится в литературе именно это – фантазии и сюжеты позаковыристей – Довлатов действительно не подходит.

Кроме того, проблема в темпераменте. Быков перечисляет довлатовские «недостатки»: «Ни тебе порывов и прорывов, ни отчаянного самобичевания, ни даже подлинного разрушения…».

Это всё равно, что предъявлять претензии Майлсу Дэвису (записи которого Довлатов любил слушать) за его кул-джаз, за подчёркнутую холодность. Представляете, вы включаете радио, а там говорят, что Чарли Паркер хорош, а Майлс Дэвис плох – по той причине, что «холодное» звукоизвлечение это плохо, а «горячее» - хорошо.

Дмитрий Быков противопоставляет Довлатову тех писателей, которые нравятся ему самому. Это естественно. Быкову нравится в них то, что других определённо отталкивает. Многие писатели, включая самого Быкова, стараются объять необъятное и пишут обо всём – и о том, что знают неплохо, и о том, с чем знакомы понаслышке. Или вообще не знакомы.

Довлатов был из тех, кто писал только о том, в чём долго «варился». Все его попытки вырваться за пределы этого узкого мира действительно выглядели не слишком убедительно. Но зато во всём остальном он дошёл до таких слоёв, до которых мало кто другой добрался. Довлатов писал не для посредственностей, а о посредственностях. Это принципиальная разница.

Есть ещё одна сверхпретензия к Довлатову, о которой время от времени кто-нибудь заговаривает: он невеликий писатель.

Пусть так. А есть ли вообще великие писатели?

Мне кажется, что нет. Есть великие книги. Есть великие стихи. Но что такое великий писатель? Он во всём велик? У великого писателя каждая строчка – великая? Проявляет ли он величие, когда разводится с очередной женой? Когда стоит в очереди в супермаркете? Когда ругается с соседями по лестничной площадке? Или, как в случае с Довлатовым (которого тоже иногда записывают в гении), шатается пьяным по псковской деревне.

Глупо, когда поклонники Довлатова делают из него великого писателя. Впрочем, как и из Дмитрия Быкова.

«Довлатов внушил этому русскому читателю, - пишет Быков, - что каждый рассказчик таких баек, в меру весёлых, в меру страшноватых (никогда не жутких!), и сам может написать нечто подобное - никакие аховые способности для этого не нужны, трави знай».

Что ж, неплохо, что Быков не отказывает Довлатову в силе внушения. И в правду, внушил. Но дело в том, что это и есть внушительный обман. Кажущаяся лёгкость. За последние лет двадцать пять выпущено множество книг «под Довлатова», где используются те же приёмы. Но они действуют слабо или не действуют вообще. А у Довлатова действуют до сих пор.

Очень важная быковская оговорка состоит в том, что байки могут быть в меру страшноватыми, но никогда жуткими. Это тоже правда. Довлатов знал много по-настоящему страшных историй, и мы теперь тоже их знаем – в пересказах. Мы знаем, что не вошло и не могло войти, например, в «Зону». Довлатов сознательно отсекал крайности. Он шёл по белой сплошной разделительной полосе. Балансировал и старался далеко не отклоняться. То есть там, где кто-то другой бы рассказал «всю правду», Довлатов ограничивался намёком. Это ценный литературный приём. Сдержанность для литератора – редкость.

Тот же Быков из числа тех людей, которым хочется много. Быков за год напишет больше, чем Довлатов написал за всю жизнь. А вернее будет сказать – Довлатов опубликовал за всю жизнь. Свой знаменитый стиль Довлатов выработал не сразу. Кажущаяся простота давалась ему не просто.

Мы наблюдаем не заочный спор живого Быкова с мёртвым Довлатовым. Мы наблюдаем спор сотен тысяч, миллионов читателей друг с другом. Одним нравятся толстые книжки, а другим – тонкие. Одни ценят «воздух» в книгах, а другие – «мясо». Это спор между вегетарианцами и мясоедами. Вы преспокойно сидите на веранде – клюёте свой фруктовый салатик, и вдруг к вам врывается потный повар и подсовывает вам баранью ногу, тыкает этой ногой прямо вам в морду…

При приближении очередного довлатовского юбилея снова наблюдается некоторый всплеск поклонения-пренебрежения. Это только отчасти связано с его книгами. Просто маятник истории снова пошёл в другую сторону. Так как в России сейчас нет единого литературного пространства,  то отношение к нему полярное. Часов и маятников – несколько. Кукушки то и дело выскакивают и переругиваются друг с другом.

С одной стороны Довлатов,  как ни странно, оказался в компании с Михаилом Булгаковым. Наиболее строгие ревнители литературы сослали книги и Булгакова, и Довлатова на полку «литературной попсы», где уже сверкают обложками книги Паоло Коэльо и Харуки Мураками.

С другой стороны, Довлатов возведён в классики. Его постоянно цитируют. О нём пишут книги. Много книг. Слишком много книг. На доме, где он жил, повесили мемориальную доску. Рядом установили памятник. Странно, что это сделал не Церетели. Когда перечитываю «Чемодан» и дохожу до места, где некто Долматов в костюме Петра I занимает очередь за пивом, то почему-то всегда представляю знаменитый московский памятник Церетели. Считайте, что это тоже Сергей Довлатов – большой и скандальный.

Он не спасал Отечества. Он не стоял на страже (не считать же срочную службу лагерным охранником миссией). Он не нёс Правду (с большой буквы). Он даже «чушь прекрасную» и ту не нёс. У Довлатова действительно не было никакой особой миссии. Хотя многие считают, что всё-таки была. Будто бы он хотел рассмешить мир. По-моему, это совсем не так.

Довлатову юмор нужен был не для того, чтобы рассмешить, а для того, чтобы его правильно поняли. Без юмора книжная жизнь казалась бы ненастоящей.  Юмор у него – это такой свет фонарика, который помогает отыскать даже то, чего не было и быть не могло. Но после того как об этом написал Довлатов – несуществующее вдруг возникает. И люди это потом вспоминают. Охотно находятся свидетели того, что придумал Довлатов. Шутка вкладывается в текст, который, после столь выгодного вложения легче запоминается. Шутка как фиксатор при проявке. Реальность приобретает новые оттенки, а то и формы. Люди после всплеска довлатовской «бытовой» фантазии начинают путаться в названии псковской деревни, в которой жил герой повести «Заповедник». Сосново, Березино? Несмотря на то, что живут рядом.

Что такое довлатовский юмор и зачем он ему, отлично видно на примере капитана Чудновского из рассказа «Солдаты на Невском». Капитан перед строем солдат пригрозил: «Кто шинель укоротит хотя бы на палец – будем взыскивать!» Так мог написать каждый писатель, но Довлатов продолжил и вложил в уста капитана, стоящего на утреннем плацу, такие слова: «Притом это не модно, если верить журналу «Силуэт». И это уже настоящий Довлатов.

После чтения «Компромисса» трудно поверить, что собака не лаяла в прямом эфире, когда на псковском радио говорили: «Труженики села рапортуют!». Конечно же, лаяла. Попробовала бы не залаять. А если что, какую-нибудь дворнягу надо привести на радио сейчас, задним числом, и наступить ей на хвост. В художественных целях.

У Довлатова даже слова о том, что Псковский кремль «напоминал громадных размеров макет» выглядят не очень обидно. Он это приплёл для красного словца. Для сцены ему были нужны театральные декорации. Псковский кремль попал под горячую руку. Нам повезло, что мы попались Довлатову на пути. Ленинград, Таллин, Нью-Йорк… Псков и окрестности тоже не затерялись. В довлатовском мире мы не оказались лишними.  Гордиться этим, может быть, и не стоит. Это было бы не по-довлатовски пафосно. Но время от времени вспоминать Довлатова не только приятно, но и полезно.

Или взять Квинс в Нью-Йорке, где он жил… Улица ничем не отличается от других, кроме того, что там жил Довлатов. В магазине, где он покупал ветчину, до сих пор помнят Довлатова… Теперь в Америке есть улица его имени.

Пять лет назад, когда я спросил Александра Гениса о музее Довлатова, он ответил: «Я не очень представляю – что там будут показывать, в этой избе, но, тем не менее, это здорово…».

Мы хорошо представляем, что там показывают: осколок русской деревни. Комната с таким потолком, в которой Довлатов вряд ли бы выпрямился в полный рост. Узкая железная кровать, покосившиеся стены, в длинном коридоре на стенах оставшиеся с тех времён куски пожелтевших советских газет… Там ночевал писатель Довлатов, которого тогда в СССР почти никто писателем не считал. И поэтому он отправился за море, туда, где издатели в его литературном таланте не сомневались.

Тем, кто помнит писателя не совсем трезвым экскурсоводом из Пушкинских Гор, считать Довлатова классиком мучительно. Хорошо, считайте его просто большим писателем, ведь он действительно был большой - ростом 194 см.

Увековечить путём распятия
Или хотя бы распития.
Сила же восприятия,
Как сказано у Овидия,
Равна слабости медиа,
Но это уже наследие.
Внутри так много беспечного.
Снаружи так много праздного,
Что делать здесь больше нечего,
Но уйти можно по-разному.
Купить по цене бросовой
И вдуть из трубы джазовой.
Войти - во всём розовом
И копнуть орудием шанцевым,
И найти нечто глубокое.
Бывает же в жизни всякое.
Забыв про сердце про лёгкое,
Ходишь бряцая, звякая.
Ведь сказано в тех же медиа:
Охотился на медведя я,
А попал в грызуна мелкого,
В хорька. И винить некого.
Потом закопал оружие.
Оружие не обнаружено.
Весну сокращает Юпитер.
Разжигается гнев Купидона.
Он руки умыл и вытер
О простыню влюблённых.
Это опять из Овидия –
Для общего в нас развития.
Метаморфозы с наскоком.
Превращаются фразы в газы.
Ходить неудобно под Богом,
Особенно перед экстазом.
Регулярно меняются позы,
А Нимфа сбежит, но не сразу.
Повисают вокруг вопросы,
Как висельники после приказа.
Приказ: устранить навеки,
Ликвидировать здесь угрозу.
Выйти из-под опеки,
Осушив слюни и слёзы.
Бродит Амфрид ленивый,
Сиринга бежит к Ладону.
Игриво искрится огниво.
Старуха ползёт к молодому.
В кругу кровопролития
Эту картину увидел я,
Списав на победителя.
Тем самым кого-то обидел я.
Но этого нет у Овидия.